В. Славин

Ближе к полуночи в дверь постучались. Взошедшая Луна перехватила встревоженный взгляд уже дремавших хозяев. Это был знакомый стук. И его давно ждали...

"Здесь живет Исакий Тарабрин?.. Вот ордер на арест. Собирайтесь..."

Обыск ничего не дал, и сержант с маленькими, как у хорька, усиками стал поторапливать молчаливого хозяина. Жена быстро собрала остатки ужина: картошку, лук, полкаравая хлеба; аккуратно завернула кусочек сала. Достала из шкафчика горсть сухарей. Затем вынула из комода чистую рубашку, носовой платок и трофейную, еще со времен германской, табакерку с содержимым. И сунув все это в мешок, перевела взгляд на мужа.

Все так же угрюмо и неторопливо Исакий взял у жены мешок и перекинул его через плечо. Нахлобучив старую ушанку, широко ступая в поскрипывающих сапогах, направился к двери. На пороге он обернулся. Посмотрел тяжелым исподлобья взглядом на супругу, затем - на дверь, за которой спали дети, и, так ничего и не сказав, шагнул в ночь. Вслед за ним вышли вон и непрошеные гости...

Шел 1938 год. Люди в то время часто пропадали по ночам. И только на следующий день где-нибудь в подворотне или сельмаге сельчане украдкой перешептывались о ночных арестах. Кто злорадствовал, кто с сожалением, а кто и просто из любопытства, сторонясь, посматривали на семью очередного "врага народа". Так было по всей стране, в каждом городе или населенном пункте. К концу 30-х "охота на ведьм" была в самом разгаре. Как сообщала официальная пропаганда, вся страна буквально кишела агентами империализма, недобитой "контрой" и разного рода вредителями. Поэтому святой долг каждого советского человека был - сообщить куда следует обо всех происках врагов Советской власти, обо всех, кто не был согласен с генеральной линией партии и ее вождя - товарища Сталина.

К тому времени уже были брошены за колючую проволоку миллионы ни в чем неповинных людей. Ликвидированы видные деятели партии, ученые, военнослужащие, врачи, учителя, инженеры, т.е. та "неблагонадежная" интеллигенция, что составляла интеллектуальный генофонд страны. Но этого было мало "новым" идеологам, в застенки концлагерей были брошены простые граждане - рабочие и колхозники. Люди, для которых вся политика заключалась только в том, чтобы прокормить себя и семью. В ход шли все аргументы: кто плохо работал, обвинялся в саботаже; кто хорошо - в том, что хорошей работой хочет скрыть свои прежние "грехи". Внутренний шпионаж и социальная жестокость становились составными элементами общественной жизни. Государственный механизм Социалистического Левиафана, отвечающий материальным и политическим интересам бюрократии, разросшейся до небывалых размеров, где главенствовал принцип "гражданин есть собственность государства" - все сильнее превращал многих советских граждан в соучастников преступлений Сталина и его режима...

Село спало мирным размеренным сном. Редко где мерцал огонек задержавшихся на вечерне сельчан. Но долго еще не гасили свет в небольшой комнатке только что осиротевшей наполовину семьи, пока он совсем не слился с наступающим рассветом.

Аккуратно сложив на столе "крестом" морщинистые ладони, сидела маленькая хрупкая женщина. Ее женское чутье подсказывало ей, что она надолго, если не навсегда, простилась с мужем. Она любила своего Исакия. Ей нравился этот твердый, с несгибаемым характером, человек, любящий отец и муж. Она знала его непреклонную волю и в мыслях прощалась с ним, вспоминая вместе прожитые годы.

Накануне Первой мировой войны Исакий вернулся со службы в родную станицу Яманхалинскую. А служил он в Петербурге, в лейб-гвардии Его императорского величества. Служил исправно, как и подобает человеку его роду-племени. Она хорошо помнит, как впервые увидела его, шагающего по станичной улице в военной форме. Подтянутого, щеголеватого красавца с поблескивающими знаками отличия на мундире - наградами от самого государя. Трудно было устоять под искрометным взглядом этого молодого сокола (как она его называла), и спустя немного времени, он взял ее в жены. Ее, Василису Тудакову - внучку знаменитого на всю округу Федота Тудакова, на чьи деньги в дар благодарным землякам был построен Успенский храм в уездном Гурьеве.

Затем были война с "германцами", революция, военный коммунизм и гражданская война. Все это время Исакий наездами бывал в станице - проведать жену и дочь.

Когда в 20-м красные одерживали одну победу за другой, небольшой отряд - остатки армии генерала В.С.Толстова - с боями прорывался со своим атаманом на юг, чтобы далее уйти через Манчжурию в далекую Австралию. Исакий, всегда верный присяге, все же не пошел за генералом, а вернулся в родную станицу к семье. Хватит, отвоевался. Да и не было уже ни царя, ни того Отечества, и вера была порушена.

Трудно было все начинать сначала. Кругом разруха, голод. Но Исакий Гаврилович привык к лихолетьям и с присущим ему усердием стал помаленьку поднимать он свое небольшое хозяйство. А тут и НЭП - вздохнули. Дела понемногу пошли в гору. Крестьянин-середняк Исакий Гаврилович сажал бахчу, промышлял "ощетра" и частик в Урале, подрабатывал перевозкой грузов на своем тарантасе. Организовал товарищество.

Курс на коллективизацию в конце 20-х нарушил ставший уже привычным ритм жизни. "Великий перелом" сводил на нет не только с таким трудом установленную политическую стабильность в обществе, но и подрывал экономическую основу для свободного развития каждого индивида в отдельности.

Вот тут-то начались беды И. Тарабрина. Его сначала обвинили в развале "товарищества", занимающегося мелкой торговлей, где он был председателем. Хотя что там было разваливать, когда новая политика государства на селе запрещала какую-либо частную и кооперативную деятельность?! Все разваливалось само собой.

Затем, как и все, он вступил в колхоз. Выходил с бригадой рыбаков в море. Был передовым бригадиром, о чем сообщала местная газета "Верный путь" в 1931 году. Но из колхоза пришлось уйти. Уже позже, на следствии, Исакий Гаврилович покажет: "Вышел из колхоза, потому что Советская власть мне ничего не дала, кроме налогов". Из заработанных лично им за сезон 840 рублей, показывал он далее, 160 рублей получил на руки, остальные ушли на уплату налогов. (В то время, о котором идет речь, подъем промышленности шел за счет жителей села, которые, по замыслу Сталина, превращались в государственных крепостных). Трудно было прокормить большую семью (четырех детей и жену) и Исакий Гаврилович возвращается к личному хозяйству, т.е., по существу, становится единоличником.

Именно это нежелание идти в одной упряжке со всеми, а стремление самому определять свою жизнь и жизнь своей семьи, а также прошлое: служба в гвардии последнего русского царя, а в гражданскую - активное участие в белом движении, служили основанием для ареста. Исакий Гаврилович, как, может, никто подходил под 58-ю статью. Тем более, что жил Исакий с семьей "покрепче", чем рядовой колхозник. Ну, а уж "доброхотов" до этого дела - завистников и доносчиков - тогда везде хватало.

Забирали Исакия 5 ноября 1938 года. Надо полагать, в соответствии с определенным планом, который, как правило, спускался "сверху" в обкомы, крайкомы, райкомы. Тем более, был канун очередной годовщины Октябрьской революции.

А дальше - гурьевская тюрьма, изматывающие ночные допросы и долгие месяцы ожидания суда.

Многое пришлось пережить автору этих строк, перелистывая пожелтевшие от времени отдельные документы пухлого "Дела" за № 7008. Вот Исакий Гаврилович, с присущей его характеру твердостью, четко отвечает на вопросы следователя: "Да", "Нет", "Не знал", "Не занимался", и - подпись внизу листа крупным выверенным почерком.

А вот другой лист с его же подписью. Но видно, как уже дрожит рука храброго казака. Как непослушны его пальцы, сжимавшие когда-то "на удушку" рукоять сабли. Не стеснялись палачи-следователи никаких методов воздействия на подследственных. Мало кто не сгибался в застенках НКВД, но и они обычно вступали на путь ложных признаний после угрозы репрессиями членам семьи.

В последний день лета 1939 года состоялся суд. Такой же недолгий и похожий на многие судебные процессы тридцатых годов. Исакий Гаврилович был обвинен в подготовке контрреволюционного заговора, создании террористических организаций, ведущих к подрыву Советской власти и развалу колхозного строя. Все обвинения в свой адрес Исакий Гаврилович отверг. Но приговор Гурьевского областного суда был неумолим - 15 лет лагерей и 5 лет поражения в правах. Несколько позже, в 1940 году, выездная коллегия Верховного суда изменит ему меру пресечения, сократив срок каторжных работ до 10 лет.

Затем был длинный и тяжелый этап на восток - в Караганду. И долгие годы забвения. Никогда уже не узнает Исакий Гаврилович, что вскоре после вынесения ему приговора его супруга Василиса Осиповна продаст за два мешка муки дом в Яманке и с младшими детьми переедет в Доссор на Искинский промысел. Ему не будет ведомо, что старший его сын падет смертью храбрых в 1942 году под Сталинградом.

По-разному, но более удачливо сложится жизнь у остальных его детей. Но в родительском доме при матери и в домах уже взрослых детей никогда не будут вспоминать или говорить о нем. Василиса Осиповна запретит это детям. Видно, сильным будет страх за судьбу своих детей у этой маленькой гордой женщины, таким сильным, что даже младшие ее дети - дочь и сын - будут носить отчество "Ивановна" и "Иванович". И лишь фотографии, хранящиеся на дне старого чемодана, которые унаследует после смерти матери младший сын, будут единственным напоминанием об отце и уже внукам - о деде.

Только в 1990 году его сын прочтет и даст прочитать своему сыну справку о том, что их отец и дед невиновен и реабилитирован.

В тот день они долго засидятся за столом. Впервые за долгие годы помянут, как положено, отца и деда. Теперь внук понимал, почему его отец так люто ненавидел Сталина, почему не вступил в партию. Вспомнил и то, как перед выездом за границу в конце 70-х отец настаивал, чтобы тот не забывал, что он отец, сын крестьянина-бедняка.

В прошлом году скончался, младший сын Исакия Гавриловича, так и не узнавший всей правды о своем отце. В Уральске живет его младшая дочь. Живут и подрастают внуки и правнуки, и даже праправнук. Жизнь не стоит на месте. У нее, как и у Времени, свои законы...

По замерзшей меже, припорошенной мелким ноябрьским снежком, медленно двигался конвой. Впереди, завернувшись в полушубок и чуть сгорбившись в плечах, шел пятидесятилетний старик. Легкий морозец щипал ноздри, из которых густо валил дым "сухой" самокрутки. Но старик этого не замечал. Молчаливо глядя под ноги, словно выбирая путь, шел он неведомой ему дорогой. О чем думал этот сполна понюхавший пороху некогда лихой рубака? Может, о своей сабельке? Эх... коль была б она, родимая!.. Резкий разворот - и подобный вспышке молнии взмах клинка... Взиг! И, как подкошенные голубки, лежали бы смирехонько его конвоиры. А потом раздобыл бы коня и айда на юг к своему атаману!.. Поздно. За спиной мерцал негасимый свет его родных окон.

Окинув острым еще взглядом просторы родной уральской степи и щурясь, будто искал кого-то, Исакий глубоко затянулся. Межа, по которой они шли, уходила куда-то за горизонт. Что ждало его там? Он еще не знал. Как не знал и того, что в последний раз идет по родной земле. И никогда уже не будет ему суждено не только увидеть своих жену и детей, но и услышать о них. Его имя, как и имена многих его сограждан по злому року судьбы, надолго затеряется где-то там, среди промерзших бараков и угольных карьеров КарЛАГа.

И уж, конечно, не мог даже предполагать Исакий, что спустя ровно пятьдесят девять лет, день в день, незримо, по той же меже, как по незаживающему рубцу нашего горького прошлого, пройдет его внук с сердцем, бьющимся в унисон с сердцем своего деда, и расскажет эту горькую повесть.

Автор благодарит первого заместителя начальника УКНБ по Атырауской области И.А. Абдраманова, заместителя председателя Гурьевского Землячества С.А. Киселева, работников областного партийного архива, а также жителей поселка Махамбет и родственников за помощь при работе над материалами для этой статьи.

1997 г.